Синмай был одним из первых писателей, принесших в Поднебесную чувствительность Европы конца прошлого века. В романе-бестселлере "Ступени солнца" он был Сунь Юинь-луном, который, после того как сбил героиню Дороти Пилигрим с ног чтением стихов между затяжками опиумного дыма, оказывается страстным, хотя и безумно непостоянным любовником. Для Кристофера Ишервуда и У. Х. Одена, прибывших в Китай как раз в тот момент, когда первая волна японского вторжения достигла устья реки Янцзы, он был мистером Зинмаем Зау, единственным современным китайским писателем, чьи стихи были переведены для включения в их единственный в своем роде путевой очерк "Путешествие на войну". Синмай был одним из первых издателей маньхуа, прото-манги, которая стала популярной сенсацией в дореволюционном Шанхае. Его характерные черты лица были карикатурно изображены художниками, а злоключения его беспутного отца пародировались в "Мистере Ванге", еженедельной полосе о комичных попытках обнищавшего дворянина сохранить лицо, избегая легионов кредиторов.
К тому времени, когда он встретил Эмили "Микки" Хан, авантюристку родом из Миссури, которая стала его наложницей (и в конечном итоге второй женой в запутанном браке по расчету), он превратился в директора компании, выпускавшей цветные глянцевые еженедельники на ротогравюрной печатной машине немецкого производства - самой современной в то время в Китае, - даже приняв длинные коричневые платья и усы мандаринского ученого.
Откровенный рассказ его американского любовника об их отношениях в журнале New Yorker сделал его международной знаменитостью, и зачастую он был единственным китайцем, с которым настаивала встретиться иностранная интеллигенция, когда их океанские лайнеры заходили в Шанхай. Синмай был воплощенной в жизнь самой аляповатой восточной фантазией французского поэта-декадента.
У шанхайских писателей образ жизни этого космополита с кембриджским образованием вызывал благоговение. "Резиденция молодого мастера - один из лучших особняков Шанхая", - писал один из современников.
Построенное полностью из мрамора, окруженное большим садом, к которому вели восемь дорожек, достаточно широких для автомобилей, поместье выглядело как проявление восьми гексаграмм с высоким западным зданием в центре. Центр дома образовывал зал, великолепно украшенный, как тронный зал императора... а там находился личный кабинет хозяина, где он принимал гостей. Здесь тоже было исключительно роскошное убранство: подлинный бюст поэтессы Сапфо, недавно раскопанный в вулканическом городе Помпеи, - один только этот предмет стоил пять тысяч долларов. Кроме того, здесь была рукопись английского поэта Суинберна, приобретенная за двадцать тысяч фунтов в Лондоне... В центре комнаты стоял рояль Steinway... а рядом с ним - стопка нотных партитур, переплетенных в змеиную кожу нефритового оттенка.
Хотя в этом рассказе о доме семьи Цзау на Цзяочжоу-роуд многое было преувеличено (бюст Сафо был репродукцией, а рукопись Суинберна, одного из любимых поэтов Цзау, была переоценена), писатель упустил и другие вещи: например, коллекцию бесценных слоновых костей поэта времен династии Сун и полотно Жана-Огюста-Доминика Ингреса, купленное им в Париже. В то время, когда большинство шанхайцев жили в тесных комплексах кирпичных домов, а типичный писатель был вынужден снимать комнату в павильоне над кухней другой семьи, чрезвычайное богатство Зау вызывало зависть, а иногда и откровенную вражду.
Для читателей в Соединенных Штатах лебединая песня Пан Хе-вена, как его называли в виньетках, прозвучала в марте 1940 года, когда читатели "Нью-Йоркера" узнали о рискованном путешествии за японские линии, чтобы вернуть то немногое, что осталось на полках семейного ломбарда.
в маленьком провинциальном городке недалеко от Нанкина. В двадцатом веке последним известием о Зау для читателей стало эссе Микки Хана, написанное в конце 1960-х годов и рассказывающее о том, как он познакомил ее с ритуалами опиумной трубки. Зау Синмай - он же Шао Сюньмэй, Сунь Юиньлун, китайский Верлен и причудливый мистер Пан, столь любимый читателями New Yorker, - стал еще одним скелетом в утонувшем мире, дореволюционном Шанхае джина и певиц, рикш и большевистских шпионов.
На Западе никогда не рассказывали о том, что случилось с Синмаем в 1949 году, когда китайская коммунистическая партия протянула "бамбуковый занавес" из Маньчжурии в Кантон.
В это пасмурное мартовское утро последнее пристанище Зау Синмая и его жены Шэн Пэйю представляло собой исследование оттенков серого. Оставшиеся в живых дети Зау с помощью его внучки Перл недавно перенесли останки супругов из семейного склепа, расположенного среди сосен и стен из полевого камня в пресловутом прекрасном городе Сучжоу, на это переполненное кладбище на дальних окраинах Шанхая. Подсчитав количество могил и ниш для кремированных останков в окружающих колумбариях, я определил, что население этих нескольких акров земли превышает 100 000 человек. Это был город мертвых, где жизнь каждого человека была сведена к гранитным надгробиям, расположенным на расстоянии менее фута друг от друга и выстроенным в один ряд.
Кладбище воспроизводило высокую плотность населения шикумен - похожих на лабиринты комплексов рядных домов, чьи кирпичи, покрытые угольной пылью, служили фоном, на котором до недавнего времени жило подавляющее большинство людей в Шанхае. В свое время Синмай получал большую часть своего дохода от арендной платы, которую платили жильцы целых городских кварталов шикумен, принадлежавших семье Цзау.
Теперь, после смерти, он занимал правую половину могилы № 12 первого ряда участка А1 восточного отделения кладбища Гуй Юань на самой дальней окраине Шанхая. Вторжение, революция, тюремное заключение и, наконец, смерть навсегда поместили одного из самых знаменитых китайских космополитов в ряды людей, известных в редукционистской терминологии марксистской социологии как "мелкие городские жители".
Перед тем как вернуться в педикэб, я достал из сумочки какой-то предмет и положил его над датой рождения человека, которого я впервые узнал как Зау Синмай.
Это была черная шариковая ручка - недорогой ланжап из моего гостевого номера - с надписью названия определенного отеля на шанхайском Бунде.
И в этом кроется история.
Я полюбил Шанхай - город-легенду и город, каким он является сегодня, - когда Год Свиньи уступил место Году Крысы в облаках дыма и вони пороха. В его дворах и переулках эхо от взрывов петард создавало звуковую карту контуров города, необычайно медленно избавляющегося от своего прошлого. В тот первый приезд Всемирная выставка 2010 года была еще в трехлетней перспективе, и переселение населения из старого центра города из дерева, кирпича и камня в пригородные высотки из бетона, стали и стекла еще не набрало обороты. Старые китайцы, с которыми я познакомился, говорили, что мне следовало бы увидеть это место пятнадцать лет назад (конечно, так говорят старые люди, куда бы вы ни поехали). Я был слишком занят, восхищаясь всем, что сохранилось в XXI веке, чтобы возражать им.
Хотя на меня произвел должное впечатление сверкающий новый небосклон, возвышающийся
